Щуплое мальчишеское тело висело посреди комнаты на бельевой веревке. Обхваченное за шею и туго стянутое, оно покачивалось в такт метроному, стоящему напротив на письменном столе. Комната, залитая лунным светом, полнилась лишь мерным стуком маятника, биением дождевых капель за окном и тяжелым дыханием сидевшего на белом табурете обнаженного юноши шестнадцати лет. Находясь между столом и висящим трупом, он переводил глаза то на маятник, то на белое тело, то на дверь, черневшую в конце комнаты. Когда он смотрел на то тело, непременно задерживал взгляд на пупке, этой переходной точке между красотой внешней и уродством внутренним. Он не решался смотреть выше пупка: его страшило лицо повешенного, не смотрел он и вниз: страшился своего тела, его реакции на созерцание мягкого беловатого органа.
Так текли минуты, уплывая куда-то внутрь бездонного пупка, и сидевший на табурете не решался встать. Он боялся черной двери, так же как и белого тела, от них обоих исходил осязаемый ужас, плотный и серый, как бы вмешавший в себя оба цвета. Ужас двери – того, что за ней; и ужас тела – того, кто в нем. Что-то неприятное и глумливое таилось то ли в комнате, то ли в его голове, плясало на лунных лучах и гадило в темных углах.
Мерный стук маятника вводил в полудрему, пелену междумирия, когда не чувствуешь времени, и время не замечает тебя, но извлекает из головы пыльные грезы, где пляшут и скачут серые недотыкомки. Наверно, одна такая выскочила и теперь каталась по лунному лучу, мешая мальчику сосредоточиться на воспоминаниях. Он был в полудреме, но маятник верно извлекал из него события минувшего дня.
Утром Алексей – так звали этого юношу – позвонил своему другу Ромке и договорился о встрече через полчаса в Ромкиной квартире. Они оба знали, чего хотели: последней встречи, последней близости, поскольку Ромка остался в городе лишь на ночь, а завтра должен будет уехать вслед за семьей.
Алексей пошел на кухню, шлепая по линолеумному полу голыми ступнями. Приготовил себе кофе, мерзкое на вкус – он никогда не умел его толком варить. Косые лучи поднимавшегося солнца падали на пол и стол, вычерчивая прямые геометрические линии. Тысячи пылинок сонно плавали на свету.
Черные глаза, черные слегка вьющиеся волосы, стриженые до кончиков ушей, чуть тронутая нежным загаром шея и бледное, худое тело, на котором проступали тонкие голубые жилки – таким был Алексей, мечта декадента; яркая, живая поступь изысканной тоски касалась его, и казалось, что хрупкое тело только-только привезли с северных морей, где оно лежало на леднике подернутым инеем.
Солнце грело не слишком сильно – начало весны – и Алексей надел светло-голубые джинсы, бежевый свитер поверх белой майки, черную фланелевую куртку и серые кроссовки. Идя по улице, ловил сальные взгляды похотливых стариков и неодобрительные покачивания головой их благочестивых жен. Тротуары только оттаяли, по ним перекатывались, подталкиваемые редкими порывами ветра, просохшие прошлогодние листья и грязные бумажные комки.
Он вышагивал медленно, предаваясь посетившим его во сне мыслям. Голова его была как никогда ясна, ветер нежно трепал волосы и ласкал шею. Алексей вспоминал притчу Аттара о соловье и розе, которую читал на ночь, и сейчас воссоздавал в подробностях эту историю невозможной, но все же случившейся любви. В своем горячечном воображении краски приобретали оттенки, каких не имели. Роза была не роза, а безжизненная белая кукла, соловей же собирался улетать, чтобы петь где-то еще. Но вот их встреча – и краски густеют: из глубины розы изливается жизнь, выходя на свет озаренного луной сада, она из белой становится ярко-алой; соловей пойман в любовные силки и качается на ветке, трепеща маленьким тельцем, не вмещавшим вырывающейся страсти.
Алексей прекрасно понимал, что его ждет жгучая боль утраты – эгоизм, которым он упивался, слишком быстро пьянея. Он подошел к квартире Ромки, его темно-коричневая металлическая дверь резала глаза: как часто стояли они здесь и целовались, не желая расставаться, но потом Ромка разжимал объятия и скрывался за этой дверью, обещая непременно встретиться на следующий день, а Алексей стоял еще немного и смотрел на воспоминание, а затем возвращался обратно.
Ромка почти тут же после раздавшегося звонка открыл дверь и впустил своего любовника. Нетерпение и радость встречи отражались на лицах обоих, но было здесь еще что-то: у Ромки – отпечаток грусти, у Алексея – задумчивая возбужденность наравне с апатией. Едва Ромка закрыл дверь, как его друг впился в него долгим поцелуем, нежно покусывая чуть выступающую губу Ромки. Они стояли в пустой прихожей, прижавшись друг к другу, гладили по плечам, спинам, рукам, ворошили волосы, терлись джинсами, продолжая целоваться и смотреть один другому в глаза – с грустью и радостью, с желанием и обожанием, с бесконечной любовью.
Они разнялись наконец и прошли довольно длинным коридором на кухню. В квартире почти ничего не осталось – все вывезли перед отъездом. Лишь на полу гостиной лежал пожелтевший от времени матрас, а рядом расположился старый письменный стол с метрономом и скрипичным футляром на нем – Ромка учился на скрипке. Шторы во всей квартире были сняты, выцветшие обои местами отслаивались; понятно, почему им понадобилось переезжать, здесь стало непригодно для жилья, новые владельцы собираются переоборудовать помещение в контору.
Кухня, как и вся квартира, была пуста, если не считать старой газовой горелки, банки кофе и турки рядом на полу. Пришедшим мальчикам негде было сесть, поэтому они просто стояли, прислонившись к стене, и смотрели на пол и на горелку.
Наконец Ромка кратко спросил:
– Кофе хочешь?
– Неплохо бы, – отозвался Алексей и посмотрел на друга. Им не требовалось много слов, каждый и так знал, что чувствует другой.
Ромка опустился на корточки и стал колдовать с черным порошком – это получалось у него несравненно лучше. Алексей остался стоя смотреть на манипуляции любимых рук, на тонкий профиль Ромки с нежными чертами лица и чуть выдающейся нижней губой. Но вот он тоже опустился на колени и задумчиво и грустно провел внешней стороной ладони по щеке Ромки, тот взглянул на него и попытался весело улыбнуться, но глаза выдавали все.
– Лёш, это же не конец, мы будем писать письма, созваниваться, приезжать друг к другу… иногда.
– Год, два, а может и того меньше мы продержимся, – сказал он. – Но это только продлит агонию, в конце концов, все закончится, как и должно случится. Мы просто устанем, забудем, заведем себе новых… друзей. Расстояние по-настоящему отдаляет людей, так происходит со всеми, мы не исключение.
Кофе закипел, и у Ромки появился повод отвернуться от друга, занявшись напитком – глаза бы выдали с головой. Вся грусть, копившаяся где-то внутри, внизу живота, поднималась вверх и давила в груди, нигде ей не было выхода, кроме слез, но вот этого Ромка и страшился. Дать выход слезам, поддаться грусти для него означало утратить надежду, смириться с концом.
Они сели на пол и стали по очереди пить горячий кофе прямо из турки – чашек не было – обжигали горло, морщились, только бы приглушить подавленность, взбодриться. Тщетно.
Пришла Ромкина очередь пить. Он захватил турку вместе с рукой Алексея, как бы пытаясь что-то сказать, но потом вздохнул и взял остывающий кофе.
– Ты действительно думаешь, что все кончится, когда я уеду? – спросил он с сожалением.
– Кончится, – ответил Алексей.
– Что ж, тогда надо хотя бы сохранить приятные воспоминания об этом времени. Или вовсе забыть… Но я не смогу так просто выкинуть тебя из головы и… и из сердца. Но это тоже пройдет, как ты говоришь, все всегда проходит. В конечном итоге, если не можешь ничего изменить, приходится смириться.
Алексей сидел, разглядывая пятнышко на полу, и почти не слушал его. Туманные образы, обрывки невысказанных фраз, звуки падающих колокольчиков и тикающих часов мерещились за окном. Начинал накрапывать дождь, солнце отклонилось от зенита – сейчас ужа часа два, если не больше, время летело незаметно. Среди многочисленных образов его фантазии промелькнула раз сценка с красной розой и качающимся соловьем, он остановил на ней внимание, разглядывал ее, играл с ней; и мысль неожиданная, бредовая, но заманчивая пришла ему в голову.
– Прости, что ты сказал? – очнулся Алексей.
– Вот, ты меня уже не слушаешь, – вздохнул Ромка. – Я сказал, что если не можешь изменить, приходится смириться.
– Нет, нет, здесь ты неправ. Из любой ситуации есть хотя бы один выход.
– Что ты имеешь в виду? – оживился Ромка. Искра надежды вновь заронилась в него.
– Знаешь, мы ведь всегда можем быть вместе, назло всем им, не страшась сплетен. И никто никогда нас не разлучит, обещаю. Я придумал, как нам избежать участи других расстающихся людей, мы останемся в веках.
– Что, что ты задумал?
– Пойдем, я тебе расскажу.
Пятый час бушевал ливень. Капли били по внешней раме окна, по стеклу, но слишком глухо и часто, чтобы перебить мерный стук метронома на столе. Прибор стоял в тени от уже остановившегося тела, которое загораживало свет луны и бросало длинное черное пятно на пол и стол. Между ними Алексей, сидевший на откуда-то взявшемся табурете, составлял с висящим трупом и столом треугольник.
Он наконец очнулся от тяжелых размышлений, встал и подошел к холодному трупу. Никакого былого тепла, ни любви, ни нежности не ощущалось в этой пустышке. Ромка ждет его не здесь. Но все же проститься со знакомым и таким любимым телом было нужно. Алексей поднял свою правую руку и тыльной стороной ладони провел по щеке трупа – ему никто не улыбнулся; он своей левой рукой взялся за его руку – никто не ответил теплым пожатием. Прощай, тело, Ромки здесь нет.
Алексей мягко толкнул труп, так что тот закачался на веревке из стороны в сторону, потом он лег прямо под телом, взял припасенную рядом бритву и быстро и глубоко провел себе по запястью. Темная густая венозная кровь как бы нехотя выходила из раны. Алексей лег и стал ждать. Он смотрел на раскачивающиеся над ним ступни, а позади головы отбивал такт маятник. «Я поймал тебя, мой соловей, теперь не улетишь», – подумал Алексей и закрыл глаза. Ожидая, он вспоминал урывками, как сегодня был близок с Ромкой, вдыхал аромат его тела; как уже ночью скрутил молчащему другу петлей шею; как поставил его на табурет и подвесил к проводам от люстры – Ромка немного похрипел и затих; как потом он запустил метроном и сел на тот самый табурет, размышляя и смотря на качающийся труп.
Кровь все изливалась из раны, растекалась по полу, приобретая очертания лепестков. Алексей по мере того, как жидкость выходила из него, становился бледнее и дышал ровнее. Наконец он стих. Только стук маятника и бьющие в окно капли нарушали ночную тишину, да порою в темных углах шелестели отслоившиеся обои. Иллюстрацией древней притчи находились в комнате два мертвых тела былых влюбленных. Они нашли выход – один единственный, который всегда существует, какой бы ни была ситуация.
