***
Его разбудил звук. Звук похожий на шум моря, набегающего на берег. Нежный, но настойчивый, нарастающий, накрывающий с головой. Как морская пена попадающий в уши и озорно щекочущий внутри. Своеобразная волна, которая заставляет затаить дыхание, чтобы ненароком не захлебнуться этим шелестом. И облегчённо выдохнуть, когда она отступает, оставляя после себя прохладу.
Он приоткрыл глаза. Нет, это не море. Всего-навсего кроны деревьев, настолько пышные, что почти закрыли высокое небо. Разве что крошечный кусочек голубого шёлка мелькал между, периодически перебираемыми ветром, ветками. Солнце с упрямством пробивалось сквозь сомкнутую зелень, освещая эту тихую обитель, дно этого зелёного колодца, куда его безудержный жар, не мог попасть. Листья отбрасывали на его лицо тень похожую на крупное черное кружево. На траурную вуаль. Он даже чувствовал её, эту тонкую скорбную завесу. Но не мог сорвать её, потому как она проходила сквозь пальцы.
Шальной луч проскочил в, на секунду открывшуюся, брешь и больно ударил его по глазам. Он невольно спрятал их ладонью. Последние птицы дрёмы возмущённо вспорхнули с его век. Он почувствовал, что его ушную раковину действительно щекочет, случайно попавшая туда травинка. Ощущение было не из приятных, но он не двинулся с места.
Интересно сколько прошло времени. Кажется, он в очередной раз проспал обед. И миссис Агата, наверняка, просто в ярости. Ему не стоит так огорчать старушку. Она столько для него делает. Но, увы, с самим собой он не мог поспорить. И когда ему становилось скучно. А скучно ему было почти всегда, он убегал в это «секретное место» и проводил здесь, всю пору полуденного пекла. Либо читая новую книгу, из целой стопки новинок, что ему доставляли с почтой, либо просто спал. Собственно это было единственное место, где появлялась возможность выспаться.
Свою спальню он ненавидел. Потому что каким-то непостижимым образом она внушала ему сильнейшую бессонницу. А сами подушки его поистине королевской постели были пропитаны его слезами и кошмарами, которые выжимали из него эту солёную влагу. А жуткие кровавые сны снились ему всё чаще. И почему-то в каждом причиной ужасного несчастья был именно он. Нет, не то чтобы он убивал кого-то своими руками. Или наставлял кого-то на жестокие поступки. Во всех сновидениях, ему выпадала роль стороннего наблюдателя. Но к завершенью все мертвецы, встающие из могил оставленных нелепой, бессмысленной войной, все измученные пострадавшие люди, немые безобразные призраки, оборачивались именно к нему, тянулись скрюченными пальцами именно к его горлу. И это отвратительная алая птица, горящая в чёрных, выжженных небесах. Само зло, сам ужас. За ним гонялись две девушки, при жизни бывшие должно быть очаровательными особами, но теперь походившие на восставших мертвецов в истлевших платьях, с запёкшейся кровью, с алыми зрачками. Они смеялись и звали его по имени.
Он с криками вскакивал с кровати. Ставил на уши слуг, забивался в угол и отказывался ложиться спать. Стучал зубами остаток ночи, и потом лунатиком бродил по комнатам, пока не приезжал, единственный, кто мог разогнать его страх. Волшебник способный отгонять от него проклятую Ночную маару*. Только в его присутствии, он был в состоянии спать в своей спальне. Но тот был таким редким гостем и часто пропадал на целые недели. Тогда не оставалось ничего, кроме как спать здесь в траве.
Впрочем, тут ему нравилось. Здесь было спокойно. Буд-то бы и вправду в давно высохшем мистическом колодце. Листья шептались с ветром, и ему позволяли подслушивать их разговоры. Всё равно этот шуршащий язык ему был не доступен. Солнечный свет, смешивался с зелёной мешаниной крон над головой, набухал тяжёлыми медовыми каплями, того и гляди обещавшими пасть на землю. В этой обители света и покоя, он спал без снов. То есть получал единственное желанное благо.
И всё-таки. Тень тревоги была сродни этой воздушной чёрной вуали ни его лице. Она неотступно кралась за ним повсюду. Все эти кошмары вызывали нём беспокойство, усиливаемое тем обстоятельством, что память его оставалась такой же туманной. И хотя окружающие уже раз двадцать успели в подробностях пересказать ему всю его жизнь, до той «прискорбной трагедии», которую он впрочем, тоже не помнил, его не покидало ощущение. Ощущение недоскзаности. Или даже, что ещё неприятней, лжи.
- Милорд! – Скрипучий голос Агаты, заставил его вздрогнуть, так близко он прозвучал. – Милорд! Где вы?! Милорд!
- Я здесь Агата. – Нехотя сказал он, убирая от глаз руку, и садясь, подобрав под себя ноги.
Со стороны аллеи, послышался скрип гравия. Экономка видимо остановилась напротив декоративного кустарника, и сейчас, напрягая зрение, всматривается между ветками и стволами. Хоть это и бесполезно. Ох уж это стариковское любопытство.
- Милорд вы здесь? – Недоверие, смешанное с возмущением. «Вот где вы прячетесь!» - слышно было в этом вопросе.
- Да. Ты хотела что-то сказать.
- Вы снова пропустили обед.
- Пффф….. Я не хотел есть. Что-то ещё?
Лукавая тишина.
- Господин Судзаку приехал, сэр.
Он вскочил, и, забыв про распростёртый на траве пиджак, бросился вон из своей обители. Как какое-то обезумевшие животное вывалился из кустарника в двух шагах от экономки, напугав её до визга. И стрелой улетел в сторону маленького викторианского особняка, где уже второй год безвыездно жил. Состояние его здоровья не позволяло ему бывать в городе. Доктора в один голос уверяли в негативно влиянии урбанистического воздуха на его, и без того слабый, иммунитет. Не говоря уже о нервах. Поэтому он жил здесь, принудительно-добровольным затворником. Его никуда не пускали и едва ли не стерегли. Да и сам он не желал куда-то ехать. Недавняя война сделала его сиротой. У него не было никого кроме Агаты, садовника, пары бессменных охранников, и… И Судзаку.
Стеклянные двери террасы тренькнули, когда он распахнул их. Долгожданный гость поднял голову и встал со стула. Его не было неделю, а он уже так соскучился без этих зелёных глаз, искрящихся такой теплотой. Он так тосковал по этому уютному чувству крепкого плеча, и твёрдой руки существующей лишь для обеспечения его безопасности и счастья.
- Лулу-тян, прости, задержался.
Родной голос. Родное лицо. Родная душа. Но отчего-то захотелось стать капризным.
- Не прощу. В конце концов, ты постоянно нарушаешь своё слово. Это невыносимо невежливо.
Судзаку хитро склонил голову и, обойдя кофейный столик, подошёл к нему ближе, даже не подозревая, как ему захотелось простить ему всё на свете. Или напротив подозревая именно эту слабость, он нарочно сократил расстояние между ними.
- А если я скажу, что приехал на три дня.
Судзаку протянул ему ладонь. Ослепнув не то от счастья, не то от отскочившего от стёкол солнечного зайчика, он протянул свою. И тут же оказался прижатым к стучащему под белым офицерским мундиром сердцу. Такая постыдная слабость, но такая желанная. Его взяли за подбородок и поцеловали. Он невольно зажмурился и сжал плотную прогретую солнцем ткань мундира. Судзаку отстранился и зарылся в его волосы лицом. Лулуш уткнулся носом в его шею, и пробурчал себе под нос.
- Ненавижу тебя. – Конечно, это неправда, просто для проформы.
- Не сомневаюсь. – Ответил любимый голос, с кокой-то грустной усмешкой.
Они стояли, покачиваясь на одном месте. Пока Судзаку наконец не скользнул губами по его виску и не взял его лицо в ладони.
- Скучал?
- Я только и делаю здесь, что скучаю. Вся жизнь только ожидание. – Сказал Лулуш с театральной обреченностью.
- Бака.
Эти японские словечки ему очень нравились. Ему вообще нравилось, когда Судзаку говорил с ним по-японски. Собственно только это и напоминало ему, что он живёт в этой стране. Здесь его старались окружать исключительно британской атмосферой. Вокруг всё было британское. Даже слуги говорили по-английски, ну и иногда по-французски. Вообще в его жизни было много странностей. Ему не давали читать газет, говори это вредно для нервов. Не разрешали играть в шахматы, это перетруждает мозг. Однажды какой-то житель близлежащей деревеньки забрёл на территории особняка, его скрутили прежде, чем Лулуш успел его увидеть, и уволокли прочь. Ещё тут жил кот Артур. Наглое и смешное животное, которое всегда кусало Судзаку.
Впрочем, Лулушу было всё равно. Все в один голос заявляли, мол, это во благо. Он верил им на слово.
Судзаку потянул его за собой, и они пошли в дом. Поднялись по лестнице на второй этаж. Лулу задрожал от нетерпения, но на пороге спальни стушевался, закусив губу, остановился. Любимый обернулся и вопросительно приподнял бровь. Потупившись, он принялся ковырять носком ботинка ковёр.
- Тебе всё ещё сняться кошмары? – Спросил Судзаку хмурясь.
- Теперь ещё больше. Я не люблю спать здесь. Я вообще не люблю эту комнату. – Признался Лулуш. Желание победило неприятные чувства, и он переступил порог. В конце концов, не спать же они собираются. И потом Судзаку рядом, он отпугивает всякие ужасы от его сна.
Судзаку обнял его, и сев на кровать устроил у себя на коленях.
- Я знаю. Мне говорили о твоей привычке не спать по трое суток, а потом сваливаться где-нибудь без чувств.
- Так я не вижу снов.
Лулуш расстегнул его мундир и выкинул его на пол. Военная форма, несомненно, шла Судзаку, но ему отчего-то решительно не нравилась.
- Что мне сделать, чтобы они перестали тебя мучить? – Задумчиво словно самого себя спросил любимый.
Встав, Лулуш оседлал его и, завалив на спину, прижался губами к дрожащему кадыку. Судзаку глубоко вздохнул, его руки сжали его талию, и пробежали вверх по рёбрам.
- Заставь меня думать о чём-нибудь другом.
Он покрыл лицо любимого поцелуями. Стащил с него рубашку и принялся целовать каждый сантиметр любимого тела. Тёплая шёлковая кожа, знакомый аромат. Каждый шрамик, каждая родинка. Только в этом сладком плену тревога его отпускала. Он встал на колени и взялся за ремень. Судзаку привстал на локтях, хмурясь, смотрел на него. «Пожалуйста, не вздумай остановить меня» - думал Лулуш, расстегивая молнию зубами. – «Вздумаешь остановить меня, обижусь». Но любимый не сопротивлялся. А вскоре и вообще перестал нависать над ним, откинувшись на кровать. Он дрожал и вскрикивал, порой больно дёргал его за волосы, но ему нравилось это. Ему вообще нравилась капля грубости в их ласках. Судзаку иногда делал ему больно, хотя вряд ли сам понимал это. Но это подавление не внушало отвращения, или гнева. Напротив, без него всё было неправильно, а с ним всё на своих местах. Это было похоже на месть по каплям, крошечным каплям, всё же опустошающим сосуд обиды.
Судзаку вдруг оттолкнул его от себя, и больно вцепившись пальцами в плечо, втащил на постель. Лулуш почувствовал себя вдавленным в подушки. Рубашка с треском разошлась. Зелёные глаза разгорелись животным блеском, поцелуи стали злыми, кусающими. Он закрыл глаза, позволяя делать с собой всё, что вздумается. Всё равно от него уже больше ничего не зависело.
- За что ты меня любишь?
Лулуш распахнул глаза и посмотрел на любимого. Тот замер над маленьким и единственным шрамом на его груди, неподалёку от сердца. Последствия той самой «прискорбной трагедии», о которой он ничего не помнил. Разве что боль, застилавшую всё вокруг, темноту и крики множества людей, сменившиеся гробовой тишиной. Судзаку заворожено гладил белёсый след, словно пытаясь сгладить, стереть.
- Я просто люблю тебя. Ведь… - Неуверенно начал, сбитый с толку, Лулуш.
- Ведь…? - Судзаку посмотрел ему в глаза.
Что это за выражение? Ему оно не нравится. Откуда столько сложных эмоций переплетенных в тугой канат? Откуда этот страх и эта обреченность.
Тревога и подозрения поднялись от самих подушек, проклятых ночными кошмарами. Подобно сумраку ночных смятении, вышли из стен и сгустились вокруг них. Его память лихорадочно забегала по самым тёмным углам, с криком ничего не видя, пробегала их насквозь, ничего не находя, но леденея от неизвестности. Неужели и вправду есть нечто, что от него скрыли, что знать ему не положено? Неужели его любовь лож, и Судзаку…
В окно лился солнечный свет. Изящный часы в стиле рококо, отзвонили шесть часов. Зелёный глаза вдруг начали дрожать, заполняясь слезами. Лулуш запаниковал и в поисках ответа огляделся.
- Ведь… Ведь…
На прикроватной тумбочке лежала незаконченная пачка успокоительного. Это навеяло воспоминания. О тех днях, когда он валялся в больнице весь в трубках. Кажется, он едва выкарабкался. А потом выяснилось, что он ещё и не помнит ничегошеньки. И никто не знал кто он. По-крайней мере все молчали. И только Судзаку рассказал ему.
- Ведь ты всё, что у меня осталось. Ты единственное из моего прошлого, что не исчезло, не растворилось. Ты защищаешь меня. Ты заботишься обо мне. Мы всегда любили друг друга. Всегда. Ты сам сказал. – Горячо затараторил Лулуш.
Судзаку взял его лицо в ладони, прижался к нему лбом, заглядывая в глаза.
- И ты поверил?
Фиолетовые глаза спрятались за ресницами. Губы едва дрогнули в смутно знакомой улыбке. В постоянно растерянном лице проступили знакомые черты твёрдого расчётливого характера. Судзаку затаил дыхание. Ему померещилось. Этого не может быть. Это просто дежавю.
- Нет. Я всегда это знал.
Из глубины тьмы густившейся в подсознании, донося голос любимого. Одно из первых воспоминаний. Все тогда стояли над его больничной койкой, считали, он мирно спит. Но он слышал эти магические слова. Слова, заставившие его в миг осознать что-то ужасное, и навеки вечные спрятать всё это. Слова, которые теперь не имели для него смысла. Слова оставившие лишь кошмары, как искупление грехов. Слова заговора кучки людей, дерзнувших спасти его. Слова:
«Лулуш умер. Да здравствует Лулуш!».
Он посмотрел на любимого и, протянув руки, тоже обнял его лицо ладонями, как трепетную птицу, словно боясь причинить боль, большую, чем вероятно когда-то причинил.
- Я просто люблю тебя. И всегда любил тебя. Пожалуйста, дай мне возможность в это верить.
Судзаку вздохнул и коснулся его губами. Листья шумели как море. Солнце клонилось к закату.
Ради этого стоило жить. Ради этого стоило умирать.
___________________________________________________________________________________________________________
* Само слово «nightmare» - кошмар произошло от двух слов, «night» и «mare». Кажется, ещё до прихода на британский полуостров христианства, и позже в бестиариях средневековья упоминался демон называемой Ночной Маара. Это существо подбиралось к спящим людям, усаживалось к несчастным на грудь, и напускала кошмары в сновидения. Вот такое исконно британское поверье.
