7 дней, 7 ночей (фанфик по «Yami no Matsuei» Мураки\Тсузуки) - …Что-то в последнее время холодает. Как вы считаете?
- Да, - разговорчивый водитель. Он не японец. Немец? Странная мысль.
- Едете к друзьям?
- Почти… - я с трудом ищу подходящее слово. - К деловому партнеру.
Думаю, если бы не сумка с вещами, меня бы приняли за мальчика по вызову. Неприятно. Особенно, если учесть, к кому я еду.
В голове до сих пор не укладывается, почему начальство решило сплавить меня именно этому человеку. Не понимаю, как я мог перепутать снотворные таблетки с каким-то реагентом Ватари. Как я буду жить эту неделю - или больше, хмуро проносится в голове, под опекой Мураки.
Тацуми и шеф пытались объяснить причины такого решения, когда я три дня не мог даже встать с постели. Вещество лишило меня не только магических, но и части жизненных сил. Если бы я остался в Мейфу, то начал бы тянуть энергию из окружающих.
Сейчас больше всего хочется свернуться где-нибудь в тишине, одиночестве. Даже страсть к сладостям утихла. Но приходится ехать к человеку, расслабиться вблизи которого так же опасно, как устроиться в обнимку со змеей.
- Приехали.
Вот уж действительно - приехали… ПлачУ и выхожу. Престижный район, высокий красивый дом. Сердце сжимается в ледяной комок.
Если бы рядом был, предположим, Тацуми, то я бы не упустил возможности сделать «щенячьи» глаза и попытку уклониться от этой встречи. А сейчас… сейчас у меня нет внешней совести, остается только идти.
Я улыбаюсь, когда вхожу в лифт. Вспоминаю его сородича из «Страны чудес» Мураками - он такой же стерильный, светлый, с голыми стальными стенами и ковром с ворсом по щиколотку. Почему-то становится легче.
Вот пентхаус, - конечно, Мураки обязан жить именно здесь. Две двери - направо и налево. Как будто действительно есть выбор. Пока жду ответа на звонок, переминаюсь с ноги на ногу и пытаюсь представить, что будет дальше.
- Добрый день, Тсузуки-сан.
- Добрый день, - киваю.
Мы проходим по просторным, светлым комнатам. Аскетичная мебель, из темного, почти черного дерева.
- Прошу, - он показывает на низкий диван тепло-молочного оттенка, сам устраивается в кресле напротив.
- Итак, по предложению руководства ДзюО-Тё, я буду твоим хранителем около недели, - все это произносится с неповторимой иронией. Молчу, слушаю холодный негромкий голос и смотрю на освещенные кровавым закатным солнцем облака. - Мне предоставлена полная свобода действий при условии сохранения твоей жизни.
- Полагаю, наиболее легким решением было бы запереть меня в каком-нибудь помещении, - фыркаю, комната плывет перед глазами.
- Сомневаюсь. Во-первых, твоих врагов не остановят стены, а, во-вторых, твое присутствие доставляет мне определенное эстетическое удовольствие, - доктор с удовольствием наблюдает, как я постепенно краснею.
Нет сил ни скрыть смущения, ни возмутиться. Все тело охватывает свинцовая, выматывающая усталость, бьет озноб. Мураки некоторое время наблюдает за мной, потом вздыхает, поднимает меня, полуобняв за плечи, куда-то ведет.
Первый раз за последнее время тепло и спокойно. Когда мы проходим по комнатам, по моему лицу бегут солнечные лучи, я жмурюсь и прижимаюсь к пиджаку Мураки. Ткань прохладная, гладкая; слегка пахнет хвоей. Идти все труднее, воздух как будто густеет и в глазах медленно темнеет. Сознание милостиво разрешает окунуться в беспамятство на пороге какой-то комнаты.
Наверно, странно, но когда шинигами осел в моих руках, я не ощутил вообще ничего. Казалось бы, настал тот момент: он полностью в моей власти. Но… так даже как-то скучно, с ним таким - больным, истерзанным и беззащитным. Укладываю его, неторопливо снимаю одежду. Она на редкость простая и дешевая. Зачем такому существу одежда? Обнажаю безупречное безвольное тело. Точеная шея, широкий разворот плеч, бледная грудь, плавные изгибы ребер, узкие бедра и длинные стройные ноги. Темное покрывало выгодно оттеняет загорелую матовую кожу.
Я прекрасно знаю, что с ним происходит. Вещество, получившееся у Ватари, сработало как катализатор срыва. Несмотря на то, что химик почти наверняка смог бы найти антидот, они предпочли сбыть его с рук. Похвальная тактика. А он… Неустойчивая психика, синдром хронической депрессии, перегруз по обнаженным нервам. Вечное убивающее сочувствие окружающих, вечный комок тающего льда, вечный туннель, по которому можно только ползти вверх, срываясь все ниже… Пусть немного отдохнет. Я хочу играть с живым.
То, что было потом, я помню отрывками.
Спал. Долго, ненасытно, зарываясь в шуршащее одеяло, торопливо скрываясь от солнечного света, который все же проходил через плотные занавеси, скрывавшие окна - огромные, во всю стену.
Что-то ел. Точнее, меня кормили. Мураки. Ничего, вкусно. Онигири - это из японской, узнаваемой еды… Еще что-то европейское, вроде салата. Интересно, он сам готовил? Не могу сдержать улыбку, представив его в фартуке и с кастрюлей в руках.
Свернувшись в клубок, лежал и рассматривал комнату. Белые стены, эркерные окна. Полки из темно-красного дерева, довольно много книг, какие-то безделушки. Несмотря на них, она все равно не походит на жилую. Здесь только вытирают пыль. На стене висит широкая фотография: черно-белая, с эффектом сфумато. Парень в профиль. Похож на аристократа. Я где-то ее видел. Ватари? Да, кажется, он мне показывал ее на каком-то сайте. В голове неторопливо, как из глубины болота, всплывает имя: Стивен Кляйн.
Я слышу тихие шаги босых ног в коридоре. Ближе, ближе…
- Мураки, - неуверенный, чуть хрипловатый голос.
Поднимаю голову от клавиатуры. Мне требуется вся выдержка, чтобы сохранить хладнокровие, увидев Тсузуки. Он попытался завернуться в простыню на манер тоги. Да, я позаботился о том, что бы вся его одежда была надежно спрятана. Не думаю, что моему возлюбленному пристало ходить в таком. Однако я как-то не подумал, в чем он будет ходить, пока ему не подберут нечто более подходящее.
Он стоит, облокотившись на косяк двери, старательно пытаясь принять неприступный вид. Еще очень сонный, но уже напряженный, как натянутая струна.
В кое-чем себя можно и не сдерживать, не так ли? Выпускаю на свободу хищный оскал, встаю из-за стола, подхожу к нему. Тсузуки порывисто вскидывает голову, и я встречаю его горящий взгляд. Кажется, парень снова готов отстаивать мир во всем мире.
- Добрый день, Тсузуки, - похоже, ему неудобно смотреть так дерзко снизу вверх.
- Я спал целый день? - уклоняется от моей руки. Неудачно - я все равно поправляю особо лохматую прядь. - Почему я не могу найти свою одежду?
- Больше двух суток, - почти ласково улыбаюсь. Нелегко удерживать постоянно соскальзывающий шелк, не так ли? - Ее ты и не найдешь. Небеса, верно, обнищали, если боги смерти одеваются в Мицукоси. Кои, ты будешь ходить в том, что я захочу на тебе видеть. Что нравится мне.
Тсузуки вспыхивает и резко отстраняется.
- И что? Мне придется еще неделю ходить… в этом?
Я неторопливо его оглядываю. Собственно, меня устраивает и так, но…
- Ванная налево по коридору. Посмотри в шкафу справа. Думаю, там найдется подходящее юката. Естественно, на время.
Гордо хмыкнув, шинигами устремляется по месту назначения. Я ухмыляюсь и возвращаюсь к ноутбуку.
Странно. Что можно делать в ванной столько времени? Где он ходит? На редкость неприятное предчувствие…
Шинигами действительно все еще в ванной. Скрутился маленьким жалким комком прямо на белом кафеле, капают слезы, и слышны лишь тихие, исступленные всхлипы. И что успело случиться? Чувствую, как что-то пробивается через мою защиту. Ненависть к себе… Ненужность… Это не мои чувства. Демон. К вздрагивающему, агонизирующему телу, словно липкие щупальца, тянутся тени. Что-то внутри меня начинает тихо рычать. Мое. Не отдам. Только я могу заставить его страдать. Только я могу причинять ему боль. И только я буду его смертью.
Я рывком вздергиваю его на ноги, одной рукой прижимая к себе, а другой рисую в воздухе защитные знаки, тут же загорающиеся алым. Потом же остается лишь наблюдать, как тени уползают, теряя свою силу. Они жалки, но для моего шинигами и такие твари сейчас опасны. Все вроде бы закончилось, однако моя рубашка продолжает намокать.
- Из-за чего ты плачешь, Тсузуки? - я говорю тихо и спокойно. Только нервных срывов мне не хватало. - Из-за своего прошлого…
На меня поднимаются глаза, полные слез и боли, и в них читается: «Да».
- …или из-за настоящего? - тепло выдыхаю в изящное ухо; по телу шинигами проходит дрожь.
- Я недостоин жизни…
- Это не значит, что не стоит жить. Что ты хочешь на самом деле: умереть или забыть? - Тсузуки пытается вырваться. Ты не любишь такие вопросы, не так ли? - Котенок, ты такой красивый, даже когда сопротивляешься. Позволь памяти отпустить тебя, уступи своим желаниям…
Выпускаю его - Тсузуки вылетает, спотыкаясь и поправляя юката, из злополучной ванной. Я лишь улыбаюсь. Ты слишком любишь сбегать от ненужных ответов.
К сожалению, скоро мне придется вытряхивать его из спальни, которую он негласно признал своим убежищем. Сомневаюсь, что Тсузуки обрадуется, когда я напомню, что ему предстоит быть связанным со мной еще крепче… Что после ритуала я буду постоянно знать, что с ним происходит и что он чувствует.
Мне больно. Почему я жив? Ведь погибло столько людей по моей вине… Родители, сестра… и многие другие… Почему они ненавидели меня? Почему я не такой, как все? Почему я… не человек…
Мне больно. Это так странно… Странно видеть, что синяки, оставшиеся от пальцев Мураки, не проходят, как обычно, странно чувствовать соленый привкус крови из прикушенной губы. Странно быть человеком.
Машинально дотрагиваюсь рукой до губ. На пальцах кровь.
Неделя, когда я могу умереть и стать свободным. Свободным от того, чего у меня сейчас нет. Звучит абсурдно, но так заманчиво…
Я немного заблудился в огромной квартире и в результате вышел на террасу, залитую послеполуденным солнцем. Тепло поднималось с пола, окутывало удушающей волной. Плитки, которыми выложен пол, жгут голые ступни. Подхожу к ограждению, кончиками пальцев дотрагиваюсь до его поверхности. Несколько сантиметров - и воздух. Улица далеко внизу, десятки метров полета… Как будто остается лишь шаг.
- Не слишком жарко?
Он стоит в дверном проеме, скрестив руки на груди, и пристально смотрит на меня. Я же внезапно понимаю, что фраза значила совсем другое. «Отойди. Даже и не думай». Я и не смогу, мой ангел… Почему мне кажется, что в мою душу вплели новую нить - серебристо-платиновую, как его волосы, острую, как леска? Ее можно вырвать, лишь разрезав сердце. Я связан с ним. И это меня бесит. Унижает. Разрушает. Мне хочется порвать эту связь, даже потеряв свою суть…
Он подходит ближе - дьявольски красивый. Его движения плавные и осторожные - как будто перед ним дикое животное, которое легко спугнуть.
- Тсузуки-сан, осталось незаконченное дело. Ритуал, - негромко говорит он, поправляя на мне складку юката.
А я внезапно не чувствую за спиной 80 лет гонений, и очень хочется уткнуться в жемчужный шелк его рубашки и просто стоять. Просто рядом. И совсем не хочется помнить, с кем я, и то, что скоро он будет знать все, что я чувствую, потому так надо, это для моей же безопасности, во всяком случае, в этом меня убеждали…
Вздыхаю и, как ребенок, уточняю:
- Обязательно?
Он только кивает. В глазах светится желание и осознанное превосходство, и именно они помогают мне вспомнить о том, что все то, что сейчас заполняет мою душу, я чувствовать не должен.
Прохожу мимо него.
Это не было необходимым. Я солгал ему. Возможность знать, что он чувствует, - это всего лишь одна из нитей, которыми я могу привязать шинигами к себе.
Вхожу в зал, любуюсь им, напряженно выпрямившимся в кресле. Из Тсузуки не получится обычной марионетки. С ним интересно играть, но рано или поздно он срывается, уходя, как вода сквозь пальцы, ломая задуманные планы. Превращаясь в непредсказуемого, неуправляемого падшего ангела. Так случилось в Киото. Я был в ярости из-за того, что меня заставили почувствовать вкус смерти.
Сейчас остался лишь азарт танца над бездной, когда партнера можно бесконечно подводить к самому краю… Ты хорошо танцуешь, Тсузуки-сан?
Я поднимаюсь с колен, поправляю брюки. На полу - правильная окружность и вписанные в нее октограммы. Обычный мел, никаких изысков, - это довольно простое заклинание.
- Пожалуйста, встань напротив, Тсузуки-сан.
Он молча подходит. Беру его за руки, переплетаю пальцы. У него вопрошающий взгляд, но я не собираюсь ничего пояснять.
Тихо выговариваю необходимые слова, глядя в его невозможные глаза. Зрачки то сужаются, то расширяются, заливая радужку… Я знаю, что будет дальше, и стоило бы крикнуть: «Держись!», но из моих искривившихся в улыбке губ не выходит ни звука.
Тсузуки вздрагивает всем телом, непонимающе смотрит на меня. Пытается освободить руки, но я лишь крепче удерживаю его длинные изящные пальцы. Повезет, если они останутся целы…
- Какого черта, Мураки! Это…
Он захлебывается жалобным всхлипом. Это больно, я знаю. Это слишком для тебя. Но я не могу тебя отпустить, иначе ритуал не завершится.
Следующие секунды превращаются для меня в нечто невразумительное. Тсузуки всеми силами стремится вырваться из моего захвата - боль идет именно от моих рук. А что, когда-то было иначе? - про себя цинично усмехаюсь я. Он бьется, как одержимый бесом, и чувствительного удара между ног мне удается избежать, лишь опрокинув его на пол и усевшись сверху. Тсузуки продолжает сопротивляться, тихо, сдавленно всхлипывая. Скорее всего, он даже не осознает, где находится и что происходит.
Последняя волна боли - и я отпускаю его пальцы. Он расслабленно опускается на пол, от него веет усталостью, облегчением и отголосками потухшей боли. Я же зачарованно смотрю на полузакрытые, немного томные глаза с темными стрелками мокрых ресниц, на искусанные малиновые губы, на изгиб бледной выгнувшейся шеи… Даже если я буду знать, что он чувствует, мне не удастся понять, что действительно творится за этой красивой оболочкой.
Тсузуки приподнимается, опираясь на руки.
- Мураки… это все, что ты запланировал? - сухо, немного напряженно.
Он чувствует мое желание. Привыкай, кои.
Встаю, помогаю ему подняться. Тсузуки собирается уйти, но я ловлю его за руку. Бережно целую ладонь и, глядя ему в глаза, вкрадчиво выдыхаю:
- Хороший мальчик.
Короткая вспышка удовольствия, смущение, ненависть, стыд... Эти чувства - все его. Яростный взгляд, и шинигами уже не со мной. Кажется, эта затея будет интереснее, чем я думал.
- Тацуми-сан, почему вы отдали Тсузуки ему? - голос эмпата дрожит от плохо сдерживаемого негодования.
- Хисока… - секретарь отложил бумаги. - Я понимаю твое отношение к этому человеку, но Мураки, тем не менее, один из сильнейших магов в Японии. Ты не можешь отрицать связь между ним и Асато, и он действительно сможет защитить его в этот сложный период.
- Он его только использует! - срывается подросток, вскакивая со стула.
- Тсузуки будет цел и невредим, - у Тацуми очень понимающий взгляд, но голос холоден. - Пойми, бон, кандидатуру утвердил не я. Она назначалась сверху. Мы не вправе возражать.
Хисока неосознанно качает головой и возвращается к работе. Он чувствует, что от него что-то скрывают.
Солнце бьет в глаза. Потягиваюсь, чувствуя неприятное тянущее ощущение во всем теле. Вспоминаю, что вчера произошло.
- Ты такой милый, Тсузуки-сан, - у окна стоит Мураки. Улыбается, склонив голову набок. Холод… и жажда.
Инстинктивно натягиваю одеяло выше. Доктор ухмыляется и подходит ближе.
- Как твое самочувствие? - отвожу глаза. Ты же и так прекрасно знаешь, что я чувствую...
Он молча подходит, берет меня за руку. Я едва сдерживаюсь, чтобы ее не вырвать. Слишком свежи воспоминания… Перехватывает запястье, считает пульс. Я слежу за его пальцами…Они как у мраморной скульптуры. Руки хирурга. Сколькими жизнями, как марионетками, они играли. Поднимаю голову, натыкаясь на насмешливый взгляд. Можно было не надеяться на то, что он не заметит такого внимания. Поправляет очки. Около меня ложится упаковка таблеток.
- Болеутоляющее. Одной таблетки вполне достаточно, чтобы снять остаточную боль. Тебя ждет завтрак и кое-что из твоей одежды. Будь добр, не задерживайся.
Видно, у меня очень удивленное лицо, потому что Мураки уточняет:
- Странно было бы провести остаток недели, не выходя отсюда, не так ли? - и добавляет, направляясь к двери. - Тебе знакомо имя Йоджи Ямамото?
Знакомо. Известный, дорогой дизайнер. От этого меня начинает по-настоящему трясти. Я не хочу быть еще одной вычурно одетой куклой из его коллекции.
Он очень занятно сердится: мрачный взгляд, нахмуренные брови, скрещенные на груди руки. Тсузуки кутается в свой плащ, словно надеясь на то, что сможет защитить его, как кольчуга. Садясь в мой «Лексус», он нервно горбится, сплетая пальцы в замок. Но молчит.
Ты ведь не любишь быть чем-то обязанным? Особенно мне. Значит, сегодняшний день станет для тебя кругами ада, которые искусно спрятались за токийскими бутиками. По крайне мере, ты ожидаешь именно этого. Пожалуй, я не буду оправдывать твои прогнозы.
Обещанный Ямамото, Cavalli, Calvin Klein, As4, Etro, Lario 1828, Вивьен Вествуд и еще множество чисто японских «творцов», не успевших выбраться в мир… Тсузуки захлебывается этими именами, бледнея, с ужасом наблюдая за воплощением моих планов в отношении его одежды.
Наверно, мы очень необычно смотримся со стороны, так как глаза всегда вежливых консультантов достигают размера, обычно характерного для мультяшных чиби-героев. Тем не менее, они знают свое дело. Возможно, я должен даже быть благодарным этим холеным девушкам и молодым людям за то, что в какой-то момент из очередной примерочной Тсузуки выходит с робкой, немного застенчивой улыбкой.
Казалось бы, - простой изгиб губ. Но скорлупа, в которой он закрывался от меня, пошла тонкой сетью трещин. Откройся для меня, кои…
Шелк и лен, и хлопок, и тонкая мягкая шерсть, ласкающая его тело… Иссиня-черный и снежно-белый, и цвета топленого молока, и темно-вишневый, как капли венозной крови…
В ювелирном, среди белого золота и камней, похожих на дешевые разноцветные леденцы, он позволяет застегнуть на себе цепочку с небольшим крестом-анком из черненого серебра. И податливо откидывает голову - чтобы мне было удобнее. Хрупкое горло. По привычке отслеживаю кончиками пальцев яремную вену. Такой доверчивый, такой желанный… Я хочу пройтись по бледной коже зубами, оставив свою метку, и плевать, что на нас смотрит полсалона. Но…
Негромкое «аригато» оседает на мой коже, - отстраняюсь, хотя мне мучительно больно терять эту секундную близость.
В машине он глотает ледяную газировку отвратительного ярко-синего цвета, устроившись среди хрустящих пакетов с покупками. И улыбается, вспомнив, как одна из девушек поинтересовалась, настоящий ли у него цвет глаз или это линзы.
С ним тепло. Но его огонь мне ближе.
Наверное, все в мире должно быть уравновешено: темное - светлым, добро - злом, улыбки - грустью, а смех - слезами. К моему сожалению…
Я прекращаю улыбаться, когда мы подъезжаем к зданию какой-то из токийских больниц. Сердце падает вниз. Столько неприятных воспоминаний связано с подобными учреждениями, столько боли…
- Тсузуки-сан? - Мураки вопросительно смотрит на меня.
Меня же окатывает ледяной холод. Что я здесь делаю? В машине Мураки, в одежде, купленной им… Я жил с ним, улыбался ему, он знает, что я чувствую… Ведь он убийца, он мой враг? Тошнотворное чувство, когда страх за содеянное подкатывает к горлу. У меня же есть близкие люди, которые за меня действительно беспокоятся: Тацуми, Хисока, Ватари… Почему же сейчас они не с тобой? - тихий, вредный голос. Дьявол. Они не могут. Это опасно. Ты сам-то в этом уверен?
- Тсузуки, - почему меня успокаивает то, как он произносит мое имя? Так не должно быть. К черту. Осталось совсем немного времени.
- Дела? - спрашиваю, выходя из машины.
- Да. Не беспокойся, это ненадолго, - он чуть улыбается, отводя с моего лица прядь волос.
Встряхиваю головой, отворачиваюсь.
- Опять трансплантация органов?
- Не забываешь о работе, Тсузуки-сан? - его усмешку я чувствую спиной. - Жаль тебя разочаровывать, но - нет. Сплошная рутина.
Ненавижу его. И больницы. Но молчу.
- Если хочешь, можешь подождать там, - он указывает на небольшой палисадник, вероятно, предназначенный для больных.
Не может быть, что я действительно уловил его чувства, проскользнувшие при этих словах. Я пытаюсь убедить себя в том, что он не может чувствовать что-то, кроме холода и желания. Я не хочу знать, что это «что-то» подозрительно похоже на… сочувствие? Участие? Домо аригато, но мне и так трудно.
Я молча киваю и ухожу в указанном направлении.
Мне здесь, как ни странно, нравится. Раскидистые деревья, цветы - я узнаю немногие, подстриженная трава и изящные мостики через мелкие ручейки. Все как-то очень по-европейски. Это, впрочем, только мое впечатление.
Устраиваюсь в тени, вдали от прогуливающихся людей. Я тщательно отгоняю мысли о своем положении и пытаюсь сохранить на лице скучающе-оптимистичное выражение. И то, и другое удается не очень хорошо.
Кто я для Мураки? И должен ли об этом задумываться, если происходящее - всего лишь сделка? Ты же даже ее условий не знаешь. Он охраняет тебя, но что получит взамен? Да и стал бы он сегодня «оплачивать» меня, если бы это была лишь обязанность? Прокручиваю в голове еще раз первую часть фразы и морщусь - получилось слишком пошло.
В этой игре я не знаю ничего…
Запрокидываю голову. По небу бегут облака - торопливые, лохматые, они сбиваются в темные кучи. Будет дождь.
Передо мной стоит девочка. Милый маленький ребенок. Видимо, она здесь лечится, потому что одета в больничную пижаму. Длинные светлые волосы стянуты в два смешных хвостика. Она выжидающе смотрит на меня серьезными серо-зелеными глазами.
- Да?
- Я тебя здесь раньше не видела. Как тебя зовут?
- Тсузуки, - я невольно улыбаюсь. Она такая милая… - А тебя?
- Наоко. А почему ты здесь сидишь? - она немного хмурится.
- Мне тут нравится.
- А мне подарили браслет. Правда, красивый? - она протягивает мне руку, на которой блестит нитка с крупными бусинами. Они ярко сверкают. Красная, синяя, желтая, зеленая, белая, черная…
Она говорит что-то еще, но уши словно заложили ватой. Так себя чувствуешь, когда невероятно устал или при высокой температуре. Мой взгляд прикован к черной бусине.
Такое чувство, как будто ее тьма расползается вокруг меня. И я начинаю видеть совсем другое…
Сестра, лежащая на пороге, с неестественно выгнувшейся шеей. Из уголка рта стекает кровь, а глаза - огромные, мутные, испуганные, смотрят на меня.
Горящий дом. Я там вырос… Скоро от него останется лишь пепел и запах смерти. Там останутся кости моего отца и матери. Они умерли из-за меня. Это конец моего детства. И начало пробуждения моей силы. И трупы людей, которые недавно жили по соседству. И кровь, и запах паленой плоти, и закатившиеся глаза… И слышу шепот голосов, которые уговаривают меня остаться. Здесь. Раствориться в своей вине, искупив ее. И это… правильно. Я готов согласиться… Ведь я не живу, а только существую, пытаясь отмолить или забыть прошлое.
- Тсузуки.
Чей-то голос. Я с трудом его улавливаю, словно он исходит из плохо настроенного радиоприемника.
- Вернись.
Не хочу слушать. Я виновен. Для меня нет места в настоящем.
- Ты должен вернуться. Ты нужен мне, - поднимаю голову. Передо мной - мутная, похожая на привидение фигура в белом. Я не хочу помнить тебя.
- Зачем? Мне нет места с людьми, - фигура приближается, наклоняется… Я чувствую теплое дыхание, прикосновение рук.
- Это всего лишь прошлое. А ты - мой.
Боль. Реальная.
Тьма уходит, я открываю глаза и ловлю руку Мураки у своей щеки. Значит, это была пощечина.
- Больно?
- Да.
Его пальцы удерживают мой подбородок; некоторое время он внимательно, настороженно всматривается в мои глаза.
- Тем лучше.
Отпускает. Я озираюсь. Уже совсем потемнело, ветер. Моросит дождь.
- А где?..
- Ее нет, - холодно говорит Мураки, накидывая на меня свой плащ. - Эта девочка - вампир, Тсузуки-сан. Она питается отрицательными эмоциями, плохими воспоминаниями. А у тебя их слишком много.
- Что ты с ней сделал? - не могу поверить, что столь невинная внешность может таить в себе такое.
- Увы, ничего, - Мураки помогает мне встать и поддерживает, обнимая за плечи. - Она сбежала, а я был занят тобой. Девочка формально жива и никого не убивает. Ваш департамент ими не занимается. А жаль…
- А как ты узнал?... - катятся слезы, а я не понимаю, почему. И не могу закончить фразу.
- Чувство, будто тебе плещут холодной водой в могилу, сложно проигнорировать. Мы же связаны друг с другом, - он наклоняется к моему лицу, осторожно, очень нежно целуя следы от удара.
Меня пробирает дрожь. То ли от пережитого, то ли оттого, что рубашка промокла, то ли оттого, что я чувствую, что действительно нужен ему.
В машине Мураки стягивает с меня свой плащ и достает из одного из пакетов тренч из плотного темно-серого, грифельного кашемира и рубашку из небеленого льна. Не смотря, протягивает мне. Включает обогрев и, опустив стекло, закуривает.
Я переодеваюсь, запихиваю в пакет мокрую одежду. Смотрю на лобовое стекло, которое заливает вода.
- Я был нежеланным ребенком. Отец ненавидел меня, потому что я был доказательством измены матери. Мама… боялась того, во что я могу вырасти. Сестра была единственным человеком, которой относился ко мне нормально. Она действительно любила меня. Мы жили в пригороде. Соседи… хотели лишь одного: чтобы я не появлялся на свет. Они считали меня нелюдью. Однажды они напали на наш дом, считая это правым делом по уничтожению дьявола. Я видел, как убили отца, сестру, мать сгорела. Во мне же… проснулась сила. Из нападавших… - я запинаюсь, в горле будто застревает ком. Сглатываю, - мне нужно выговориться. - Не выжил почти никто.
Вода собирается в крупные капли; они срываются, стекают…
Я чувствую его взгляд. Спокойный, уверенный.
- Ты ангел, Тсузуки-сан. Люди сами виноваты, что заставили тебя пасть. Силой надо управлять. Тобой управляла толпа, и она получила то, что заслуживала.
- Там были невинные люди.
- Кто без греха, пусть первый кинет в тебя камень… Безгрешны лишь небеса, - он выезжает на дорогу. - Тебе нужно просто принять свое прошлое.
Не люблю дождь. Мокрый асфальт, пустые улицы, и машину немного заносит на поворотах. В груди что-то сворачивается, как тлеющий лист бумаги. Я знал, что у него было не слишком счастливое детство, но то, что мне было разрешено увидеть и услышать… Все, что с ним происходит, становится немного понятней. Как будто головоломка начинает складываться. Жаль только, что я не настолько наивен, чтобы думать, что действительно когда-нибудь смогу его разгадать до конца.
Тем не менее, меня радует этот шаг навстречу, пускай Тсузуки и шагает к своей пропасти. Не думаю, что он так исповедовался перед секретарем или этим мальчишкой, жаждущим моей смерти. Я улыбаюсь, вспомнив Хисоку. Он действительно всего лишь кукла, которая меняет своих хозяев. Мальчик наверняка не знает истинную причину того, почему Тсузуки оказался в моих руках. Он же интересовал руководство Мейфу как его партнер только до тех пор, пока мог хоть как-то уравновешивать моего кои. Было бы занятно узнать, что будет с ним и с их отношениями после этой недели, но я не хочу. Возможно, это суеверие, но мне не хочется торопить время.
Шинигами сейчас очень одиноко… И он потянется к любому теплу. А мне он, кажется, уже доверяет. Причем больше, чем кому-либо еще. Самонадеянно… Я фыркаю про себя, с неудовольствием понимая, что пока не могу сделать ничего, что бы могло ему повредить. Я завишу от этого юноши с фиолетовыми глазами.
Едем в один из моих любимых ресторанов. Тсузуки наверняка голоден.
Когда мы останавливается, к машине бросаются швейцары. Услужливо открывают двери, держат над головами черные зонты - проливной дождь. Проходим в зал, не снимая верхнюю одежду. Тсузуки слишком замерз, я же не собираюсь оставлять свой плащ в гардеробе, потому что уверен, что задержусь здесь ненадолго. Очень близка та граница, за которой неизвестность.
Я не хочу, чтобы что-то напоминало ему наши прошлые встречи. Поэтому - намеренно европейское заведение, шампанское Belle ?poque, - великолепная бутылка с анемонами, и сладкое. Я отказался от перспективы нормального ужина ради… ради чего? Ради восхитительно неуверенных движений, ради теплой, очень детской вспышки в глазах при виде пирожных… Приглашаю его приступать к угощению, про себя подбирая диагноз такому пристрастию. Салютую бокалом, хотя мне рано говорить о победе… Не могу оторвать взгляд от его пальцев, смущенно обхвативших бокал, бледных губ, прильнувших к его краю. Золотистая жидкость нежно омывает их.
Он что-то мне говорит. Наверное, я отвечаю… Ответы, не содержащие информации, - мой конек. Мне же гораздо интереснее разгадывать выражения его глаз, когда он осматривает помещение, и цепляться взглядом за шоколадные крошки на его губах.
Впрочем, грани нужно переходить.
Я вставляю острую, неприятную, жесткую фразу в дотоле невинный разговор о пустяках вроде того, сколько придется выкинуть за эту сублимацию ужина. В моих словах фигурирует Куросаки, маленькая, надоевшая мне марионетка. Но ему он дорог.
Его глаза вспыхивают обидой, он неловко взмахивает рукой, а я зачарованно наблюдаю за тем, как со стола падает сбитый бокал. Надо же, не разбился. Кровь винограда красиво разливается прозрачной лужей на дорогом ковре. Как неосторожно…
Он недоуменно поднимает взгляд на меня, заливается краской, вылетает из-за стола, чтобы поднять бокал… учитывая его неуклюжесть, я подумал, что было бы разумно ему помочь…. Случайно спотыкается и оказывается в моих руках.
Его лицо совсем близко: чуть приоткрытые губы, огромные растерянные глаза с темными стрелками ресниц и расширенными зрачками.
Мы, казалось, стоим так целую вечность: мои руки обвили его талию, он вцепился одной рукой мне в плечо, другая безвольно повисла вдоль тела. Он чуть прикрывает глаза и нерешительно тянется ко мне. Я удивлен. Рубеж преодолен шинигами успешно. Умудрившись не испугать его, отвечаю.
Второй поцелуй. Одно из качеств, которые привлекают меня в нем, - недоступность. Подумать только, что потребовалось сделать, чтобы на секунду коснуться этих упрямых теплых губ…
Поцелуй-обещание, поцелуй-метка. Обозначение собственности. Сладкий, податливо-невинный рот. Вкус вина, корицы и яблок.
Больше нам нечего здесь делать. Я был прав.
Вылетаем под дождь. Ненадолго. Темная глубина линкольна. Я не рискну сейчас сам повести.
Еще один скоропалительный поцелуй в губы - легкий, как прикосновение ресниц, обжигающий, как кончик сигареты, и бог смерти торопливо отдает долги, пытаясь губами и кончиками пальцев обрисовать контур моего лица, скулы, скользит по шее.
Глупый, что же он делает… Хочу его безумно, но еще хватает сил сдержать себя. Не хватало еще устроить представление на заднем сиденье, хотя Тсузуки уже наплевать. В свете неоновой рекламы я вижу его пьяно-счастливую улыбку, удивительно светлую, без привычного привкуса горечи.
Какие других наслаждения ждут, такие же ждут и тебя.
Поднимаю его голову, впиваюсь в губы - жестоко, беспощадно, кусаясь, на грани боли и удовольствия. Тсузуки сопротивляется, но его крики выходят чуть слышными молящими стонами. Когда я выпускаю его губы, они распухшие и кажутся лиловыми в неверном, влажном свете мелькающих фонарей. Он как будто успокаивается, но все так же цепляется за лацканы пиджака, склонив лохматую голову мне на плечо, тепло и неровно дыша куда-то в шею.
Подъезжаем к дому. Тсузуки выскальзывает из машины, я - вслед за ним, торопливо сунув водителю деньги. Шинигами стоит, чуть откинув голову. Дождь и мокрые пряди волос ласкают его шею, как это могли бы делать мои пальцы…
Стоим в лифте. До него - метра два. Слишком далеко для прикосновения, слишком близко, чтобы его чувства не захлестывали меня. Азарт, предвкушение, сдерживаемое возбуждение. Такая заманчивая смесь… Он дерзко смотрит на меня чуть исподлобья, опираясь о стену, по губам скользит улыбка. Из-за нее… не могу сдержаться. Он все еще улыбается, когда я расставляю руки по обе стороны от него, «запирая» моего кои. И доверчиво выгибается навстречу поцелую. Сладкий мой… Ловить судорожные вздохи, ощущать вибрацию стонов, провоцировать на сопротивление и не поддаваться его попыткам перехватить инициативу. Тонкие пальцы зарылись в мои волосы, неосознанно лаская.
Он вскрикивает, когда я выпускаю его губы, спускаясь ниже, кусая девственно бледную кожу, и захлебывается стоном, прижимается еще ближе, когда я осторожно зализываю получившийся след. Это только начало, кои.
Он виснет на мне, не в силах оторваться, даже когда открываются двери, и на нас с легким раздражением смотрит мой сосед. Видимо, он ждал лифта.
Кажется, в вине было нестандартно много градусов, потому что пока я ищу ключи, Тсузуки чуть ли не мурлычет мне в ухо, торопливо, нежно прикусывая мочку. Дверь, коридор, рассеянный свет. Темное пятно слетевшего плаща. Тсузуки фыркает, когда я впечатываю его спиной в стену. Тихо постанывает, когда мои губы припадают к его шее, а руки занимаются его рубашкой. И летят круглые мелкие пуговицы, и пальцы очерчивают линии ключиц, сосков, выступающих ребер. Слишком худой. Почему ты все равно кажешься мне безупречным?
- Мураки… пожалуйста… - он ловит мои губы, показывая свое желание. - Сейчас…
Глупыш. Я знаю, что ты чувствуешь. Все, что ты захочешь… И я дам тебе это. Ведь у меня еще так много времени…
- Смотри на меня, Тсузуки.
И я смотрю на него. Его губы выцеловывают дорожку вниз по животу, пальцы расстегивают джинсы и, нарочито царапаясь, стягивают их вместе с бельем. Мураки склоняется и берет его в рот. Мои вскинувшиеся бедра прижимают обратно к стене, лишая возможности двинуться. Остается лишь зарываться пальцами в серебряные пряди, снова и снова отдаваясь чужому умелому рту. Слишком медленно, слишком жарко… И, одновременно, - изысканно…
Если бы я смотрел в потолок, передо мной были бы звезды. Я же вижу лишь его лицо. Можно попасть на небеса заочно?
Я улетаю, выдыхая его имя.
И обессилено сползаю в поддерживающие руки. У меня проясняется перед глазами, а Мураки успокаивающе целует в виски, щеки, лоб. Постепенно проходит нервная дрожь, и хочется шептать ему на ухо о своем, и дразнить, по-кошачьи ласкаясь. Но я просто тянусь к пуговицам его рубашки, безмолвно прося о продолжении. Мои руки перехватывают. Что-то не так?
Мураки смотрит на меня, в глазах прячется насмешливая улыбка.
- Тсузуки, ты уверен, что хочешь потерять свою невинность именно здесь? Нам лучше переместиться.
Мог бы покраснеть. Но по венам пробегает шальной огонь, и я в упор смотрю на него, улыбаясь, и обвиваю руками за шею.
- Отнесешь?
Он ухмыляется, оценив постановку, и подхватывает меня на руки.
Спальня. По пушистому ковру веером разлетаются вещи.
- Прекрасный, - горячо и вкрадчиво шепчет он, склоняясь надо мной.
Я могу лишь молча потянуться ему навстречу.
Властные, поглощающие поцелуи, и его руки ласкают мое тело, заставляя меня удивляться тому, насколько хорошо они его знают. Губы спускаются ниже, укусами выпуская на свободу мой голос. Запрокидываю голову, подставляя беззащитную шею. Я могу лишь показывать свое наслаждение, не в силах чем-либо ему отплатить...
Да, Тсузуки, ты знаешь, что мне необходимо… Ты мой, и должен знать и помнить это.
…Ласкать это совершенное тело можно бесконечно, запоминая его изгибы… Слегка царапать робкую линию позвоночника, облизывать бледные, выступающие ключицы, пробовать на вкус шелковую, прохладную кожу, заставляя его испускать совершенно непередаваемые звуки.
Его губы почти безвольны, без сопротивления позволяют проникнуть в теплую глубину рта, изучать ее… Кусаешься, Тсузуки?
На мгновение отрываюсь от моей прекрасной жертвы. Он разочарованно всхлипывает, открывая глаза, и вздрагивает всем телом. В свете очередной молнии - на улице бушует гроза - я рассматриваю откровенно нескромного и возбужденного шинигами. Ты гораздо красивее, когда поддаешься своим желаниям…
- Мураки… пожалуйста… ты знаешь… - он с трудом говорит, прерывисто дыша и выгибаясь под моими ласками.
- Чего ты хочешь, Тсузуки? - облизываю соски, чтобы почувствовать неровные, резкие удары сердца.
Он моляще стонет и шепчет:
- Тебя…
- А точнее? - ухмыляюсь и прокладываю губами дорожки по внутренней стороне бедер.
Он прикрывает глаза и снова выдыхает:
- Пожалуйста…
Упрямый и смущенный. Нет, Тсузуки, тут действуют мои законы. Просить надо правильно…
- Еще раз, Тсузуки, и все-таки уточни, - еще немного, и сдамся я.
Гибкое жаркое тело, которое отдается и принимает любое прикосновение, - воплощенное искушение. Уже горячая, влажная кожа под пальцами.
Он вздыхает - едва слышно, и раздвигает ноги, сплетая их за моей спиной, жалобно смотря пылающими, недовольными глазами. Я улыбаюсь и прикасаюсь кончиками пальцев к его губам. Он покорно втягивает их в рот, облизывая, как леденцы. Слишком ласковый, чтобы быть настоящим.
Тсузуки слегка напрягается, когда в него входит один палец. Я не сделаю тебе больно, кои… И он постепенно расслабляется, пока я подготавливаю его.
Вхожу в него, шепча на ухо о том, какой он… Совершенный, тесный, жаркий, невероятно красивый… Идеальный. Он напряженно подается навстречу мне, снова и снова, пока, задыхаясь, мы не доходим до вершины.
Твои глаза, как фиолетовый морок, перед моими… и мое имя на искусанных губах на выдохе.
За окном все еще идет дождь. Его капли бьют по стеклу, а ты склонил голову мне на грудь и тихо дышишь. Надо в душ - одеяло натянуто прямо на скользко-липкие тела. Но так не хочется вставать, пока в воздухе висит ощущение того, что другие называют…
Чем, Кадзутака Мураки, бессердечный доктор? Любовью. Сложно было даже подумать? Да. Он твой наркотик, этот ясноглазый Танатос - твой бессменный аналог экстази…
Он тащит меня в душ.
Влажный воздух. Запах можжевельника и лимона. Мураки размазывает по мне гель для душа, то ли лаская, то ли успокаивая. И я, утыкаясь мокрой головой ему в плечо, стараюсь ответить тем же. Почему ты так нежен со мной? Почему я не могу найти ни одного доказательства тому, что меня всего лишь используют?
Я отдаюсь тебе и здесь, взглядом прося простить за такую покорность. Сейчас я не бог и не кукла…
Снова постель. Засыпаю в его руках.
Мне иногда доводилось просыпаться от ощущения пристального взгляда. Впрочем, никогда еще его обладатель не находился в одной постели со мной.
Непривычно было видеть Мураки так близко. Он лежал рядом, опираясь на локоть, и с какой-то расслабленной улыбкой рассматривал меня. Я чувствовал его желание - уже почти привык за последние дни. И приглушенное тепло. Как первые лучи весеннего солнца.
- Что такое? - такой глупый вопрос можно было задать только будучи полусонным и немного разомлевшим.
- Ты прекрасен, Тсузуки.
Может быть, это правда. Прошлой ночью ты часто мне это говорил, и я готов был поверить. Но при дневном свете все звучит совсем по-другому - смущаюсь и пытаюсь спрятаться под одеяло. И осознаю, что все тело ноет. Боль по-своему сладка, но это не мешает мне фыркнуть.
- Ты сволочь…
Он же коротко смеется и притягивает меня к себе, жарко, пьяняще целуя.
Ты прав. Но в случившемся виновны мы оба. Живое существо не должно быть таким красивым… С легким сожалением отрываюсь от его губ и выдыхаю, запустив пальцы в темный шелк его волос:
- Я знаю… - и добавляю, про себя улыбаясь немного обиженному выражению его лица. - Посмотри на себя.
Он вопросительно приподнимает брови, я киваю в сторону зеркала. Тсузуки пожимает плечами, неловко скатывается с кровати - с пола был слышен сдавленный стон, натягивает джинсы, которые, как и остальные вещи, были вчера живописно разбросаны по спальне, и идет в указанном направлении.
Вместе с ним смотрю на отражение. В нем - лохматый ангел в мятых джинсах. Совершенное тело в следах прошедшей ночи, а губы распухли и приобрели малиновый оттенок.
- Ками-сама, - с неуверенной улыбкой он касается одной из вишневых «меток», оставленных мной, смеется и возвращается ко мне.
- Среди вчерашних покупок найдется что-нибудь с высоким горлом?
Конечно, найдется. Но ты ведь не думаешь, что я позволю тебе скрыть столь явное указание, кому ты принадлежишь?
- А ты куда-то уходишь, кои? - руки давно утянули шинигами на место рядом, ласкают и щекочут.
- Извращенец, - отбиваясь, фыркает от смеха он.
- И тебе это нравится…
Тсузуки выглядит как настоящий котенок - он свернулся в моих руках клубком, ластится и строит жалобные глаза. Ему идет даже некоторая инфантильность, которая обычно меня раздражает. Он смущенно улыбается и косится в сторону двери. Тихий-тихий вздох, и он, потупившись, спрашивает:
- Мураки… у тебя найдется что-нибудь на завтрак?
- Не уверен. Но можно поискать…
Конечно, мы далеко не сразу добрались до кухни.
Ленивая утренняя близость, отдающая горьковатым привкусом миндаля. Душ - прохладный и быстрый. Мураки придирчиво выбирает одежду, посматривая в мою сторону. Светло-серые брюки из хлопка, простая рубашка с коротким рукавом - сам же, как обычно, во всем белом. Я на мгновение задумываюсь, почему он постоянно выбирает этот цвет…
Н-да. Содовая, персики, коробка шоколадных конфет. В баре почему-то бутылок много. С вопросительным взглядом оборачиваюсь к Мураки.
- Я редко ем дома и мало что умею готовить, - спокойно отзывается он.
- А то, чем ты кормил меня в первые дни? - мне действительно интересно.
- Заказал в одном из знакомых ресторанов, - отмахивается он и тянется за телефоном. - Есть какие-нибудь пожелания?
Я качаю головой и, пока Мураки набирает номер, продолжаю допрос.
- А что ты умеешь готовить?
Он фыркает в трубку, делая заказ, и отвечает чуть позже:
- Кофе. Онигири. Омлет. Кстати, последний - мое любимое блюдо, - меня притягивают ближе, обвивая руками, спиной к его груди. - Еще вопросы есть?
- Что за вино было на «Королеве Камелии»? - не то чтобы я действительно разбираюсь…
- Перье-Жуэ 87-ого года, - мечтательный выдох в ухо. - Вино этой марки когда-то пил Оскар Уайльд вместе со своим любовником… Ему не повезло - он принял красивую куклу с соломой внутри за настоящего человека.
Меня передергивает. Не повезло… а что случается с куклами, когда их хозяева осознают, что на самом деле их прекрасные барби лишь жалкие марионетки? И как понять, что ты всего лишь чужая кукла? Играет Мураки, а ты не знаешь, какой ранг тебе присвоили: соперника, фигуры на доске или приза…
Он вздрагивает в моих руках и невнятно шепчет:
- Ты слишком много знаешь…
Возможно. На мой взгляд, я знаю слишком мало, потому что до сих пор не могу предугадать твое поведение. Иногда мне и не хочется этого делать…
Временами я тебя ненавижу, Тсузуки. Ты очень многое смог отнять у меня. Твоими невинными руками была уничтожена всякая надежда на воплощение того, ради чего я жил многие годы. Надежда на месть. После того, как в лаборатории разбушевалось живое воплощение смерти, там мало что сохранилось целым.
Фокусировка моей жизни на некоторое время сбилась. Я залечивал раны - как тела, так и самолюбия, обустраивал новую лабораторию и хмуро поглядывал, не находя в себе силы открыть, на дневник дедушки.
Слишком болезненным было понимание того, что я хочу тебя всего, целиком и полностью, без малейшего остатка - такого, ты он есть на самом деле, настоящего, цельного. Я знаю, что хочу невозможного, - мой падший ангел похож на неуловимого проказливого духа, на диковинную шкатулку с секретными отделениями. Знакомый многим, оставляющий самое разное впечатление, он по-прежнему никем до конца не разгадан.
Обладание тобой - признание своей вечной тоски по Танатосу. Оно хуже, чем наркотики, потому что ты - уже в моей голове, моих венах, в моих легких, когда я вдыхаю воздух и ты стоишь рядом. Когда же тебя нет, я получаю свободу, которая замешена ровно наполовину с рвущим чувством ломки.
Ты будешь рядом, Тсузуки, потому что я не люблю испытывать чувство нужды. Но как мы к этому придем - это уже исключительно мое дело.
В Мейфу ты с жалобно-трогательным видом защищаешь свое право на сладкое.
Здесь - осторожно берешь губами из моих рук дольки персика, томительно-бережно касаясь языком кончиков моих пальцев. Это не нарочно, это случайно… Ты вспыхиваешь - я улыбаюсь. Капает золотистый липкий сок, и поцелуи отдают августом.
В такие моменты ему можно дать только 18 лет - беспечный и безотчетно-порочный.
Я проверяю e-mail, чуть кривя губы при виде спама, а ты роешься в дисках рядом с музыкальным центром.
Да, мне нравится классическая музыка, да, у меня ее так много, да, я недолюбливаю японских композиторов… что? Я не патриот? Ты смотришь с улыбкой, потому что сказано в шутку, с улыбкой, которая немного тускнеет, когда я возвращаю вопрос, и отвечаешь неожиданно серьезно:
- Я не знаю. Япония - это мое все, потому что я никогда не был за ее границами.
Я хмыкаю в ответ, ты пожимаешь плечами, возвращаясь к музыке. В голове проносится - Венеция, Берлин, Нью-Йорк, Милан, Москва, Париж… Тебе должно понравиться. Я покажу эти города - только ради того, чтобы видеть твое лицо, когда ты разочаруешься и в своей стране.
Слышу неопределенно-удивленный звук. Оборачиваюсь. Тсузуки нарочито расчетливо смотрит на меня, явно что-то задумав. Я чувствую подвох.
- Что случилось, Тсузуки?
Он отвечает с запинкой, но не сводя с меня заинтересованно-сияющих глаз:
- Ты ведь умеешь танцевать?
- Обратное предположение было бы оскорбительно, - чувствую, что дела с письмами придется временно одолжить.
Он включает музыку, легко поднимаясь на ноги. Классическое танго. Что ж, могло бы быть и хуже…
Я веду. Тсузуки спокойно встает в позу ведомого.
Фоном проскальзывает голос разума, который одобряюще замечает, что шинигами хорошо танцует.
Но это не фальшивое танго, которому учат молодых домохозяек - это воплощение нашего с ним танца на лезвии, на грани, который начался с первой же встречи. Смешавшееся дыхание, полуулыбка, попытка освободиться - и снова рядом, так близко, что я чуть ли не слышу биение твоего сердца, и снова - вдали, и выгибаешься на моих руках... Он отдается в движениях так, что проведенная вместе ночь стыдливо бледнеет. Вырывается, будто вспоминая о чести, и возвращается, признавая мои права, признавая свою принадлежность и участь…
Музыка завершается, и я просто обнимаю Тсузуки, легко целуя в губы. В его глазах пляшут бесенята, он улыбается.
- А ты всегда ведешь, Мураки?
Я не успеваю ответить. Раздается мелодия сотового.
Он отпускает меня, отвечая на звонок. Я упрямо стою перед ним. Это было слишком хорошо, чтобы сейчас из-за чего-то прерываться.
- Да. Добрый день. Что? Когда? Хорошо, скоро буду.
Отключается и поясняет, в ответ на мой взгляд:
- Срочная операция. Я надеюсь, ты найдешь, чем заняться.
- А можно с тобой? - я не успеваю удержать вопрос. - Я постараюсь тебя не отвлекать…
Мураки удивленно смотрит на меня. Я не люблю больницы, это - правда, но мне не хочется оставаться в этой квартире одному и расставаться с тобой сейчас. Как будто что-то закончится раньше времени.
- У тебя бы и не получилось, Тсузуки. Посторонних не пускают в операционную. Но это займет не меньше двух часов, - спокойно уточняет он, собирая какие-то бумаги. - Ты уверен?
Я только киваю. Знаю, что буду лишним, знаю, что буду ненужным…
В больнице меня, по властному движению руки Мураки, тоже одевают в белый халат и милостиво позволяют зависать около застекленного окна в святую святых - операционную. Там уже толпятся люди, и лежит чье-то тело - нагое, бесчувственное, безучастное.
Когда входит Мураки - в белом хирургическом костюме, в белом халате, - я понимаю две вещи. Во-первых, здесь он единственный и настоящий бог. Во всяком случае, в него здесь верят. А во что верит он? Во-вторых, этот Мураки для меня незнакомец, потому что он спасает жизни людей, а не манипулирует ими. В моей усталой голове снова начинается путаница - пятнашки добра и зла, того, что принято, и того, чего мне хочется.
Плохо и муторно. Задыхаюсь от запаха лекарств, а бог за стеклом все больше и больше похож на мясника - его руки все в крови.
Я маячу бледной тенью за стеклом гораздо больше двух часов, операция подходит уже к трем с половиной, а за окнами начинает темнеть. Устал и запутался.
Все заканчивается.
- Извините, но доктор попросил вас подождать внизу, у автомобиля, - робко обращается ко мне девушка в халате. Наверное, практикантка.
Я благодарно киваю, натягиваю улыбку, иду на улицу. Чуть позже спускается и Мураки, закуривая на выходе. Подходит. Прислоняется к машине рядом со мной.
- Скучно было, Тсузуки? - выдох сигаретного дыма.
- Нет… Сложно?
- Не слишком. Операции этого типа - это много денег и сосредоточенность, ничего больше.
- Ради чего ты работаешь, Мураки? - вопрос из ранга запретных, потому что я не хочу услышать на него ответ. Как только это доходит до меня самого, срываюсь. - Ты легко убиваешь людей… И лечишь. Почему так?
Склоняю голову, пряча глаза. Почему-то горячо и щиплет.
- А какой ответ тебя устроит, Тсузуки-сан? - он не дает мне спрятаться, заглядывает в лицо, поднимая голову за подбородок аристократически сильными пальцами. - Смерть и жизнь - это власть над людьми. А любую власть можно употребить на достижение цели. Если цель оправдывает чью-то гибель, почему бы и нет?
Я отрицательно качаю голову, прикусив губу. Он коротко смеется, открывая передо мной дверь.
Ты не собираешься упрощать мне задачу.
Временами я тебя ненавижу.
Тсузуки восхитителен уже потому, что умудряется сочетать в своих эмоциях не сочетаемое. Сейчас - гнев, грусть, разочарование, привязанность… еще что-то, что я не возьмусь определить.
Мы едем домой.
В прихожей темно, но мне не хочется зажигать свет. Он по-своему беспощаден, и его было уже слишком много, когда на операции лампы освещали распятое тело, не давая сердцу спрятаться в блаженной тени.
Тсузуки исчезает в темноте коридоров, я оседаю на диване в гостиной. Я не думаю о шинигами, я все еще живу в жестоком свете операционной.
«Разве может простой человек понять эту бездыханность, это напряжение, когда нож вот-вот сделает первый надрез, когда вслед за легким нажимом тянется узкая красная полоска крови, когда тело в иглах и зажимах раскрывает, подобно занавесу, и обнажается то, что никогда не видело света, когда, подобно охотнику в джунглях, ты идешь по следу и вдруг - в разрушенных тканях, в опухолях, узлах и разрывах лицом к лицу сталкиваешься с могучим хищником - смертью, и ступаешь в борьбу, вооруженный лишь иглой, тонким лезвием и бесконечно уверенной рукой…»
Удивительно, как Ремарк настолько точно описал эти ощущение, не будучи при этом врачом, - маячит мысль на периферии сознания.
Надо отложить эти размышления. Меня ждет своя смерть. Точнее, свой.
Он возвращается, одетый в черное юката, садится рядом. Я утыкаюсь лицом ему в затылок - странно, у его волос есть очень слабый, почти неуловимый запах сакуры. Неспешно целую в шею, где проступают позвонки.
Тсузуки смотрит в окно, где встает необычно яркая луна. Я обвиваю его талию, прокладывая губами дорожку к уху.
- Кои, может быть, в этот раз, - очень тихо, очень вкрадчиво, - вести будешь ты?
Он оборачивается без улыбки, а я приникаю к его губам - они прохладные и отдают ментолом зубной пасты.
Я не несу его на руках - не подходящее время, да и он сейчас совсем другой. Мы добираемся до спальни, не отрываясь друг от друга, ощущая телами все косяки и повороты, спотыкаясь на порогах, в страстно имитируемой спешке - играя сцену «не для детей» неизвестной мелодрамы.
Я стягиваю с его плеч юката, а он с едва заметной улыбкой опрокидывает меня на кровать. Шелк слетает с тихим шелестом распахивающихся крыльев, и на секунду мне кажется, что они действительно есть: кожистые черные крылья с тонкими перепонками, нежно вгрызающиеся в его хрупкие бледные лопатки, крылья, пахнущие смертным грехом. Мгновение - и видение исчезает. Остается Тсузуки, освещенный луной так, что кажется странно красивой иллюзией. Выдумкой на тему падшего ангела. Я протягиваю руку, чтобы хотя бы прикосновениями его вспомнить, а он приникает губами к моему запястью, к линии пульса. Он не позволит себе доминировать.
- Кои, ты не хочешь… - перевести дыхание, - того, что я тебе предлагаю, так?...
Он вздыхает, проводя раскрытыми ладонями в районе ребер. Я подавляю судорожный вдох.
- Я не хочу играть в твои игры, Мураки, - шепчет он, склоняясь ко мне; проводит языком по моей шее, будто пробуя ее на вкус, как мороженое. - Почему я должен тебя за это прощать?
Не следовало забывать, что Тсузуки гораздо проницательней, нежели может показаться с первого взгляда.
- Не боишься пожалеть об этом? - слова выходят змеиным шепотом, переворачиваюсь так, что снизу оказывается он.
Его глаза блестят, а губы кривит странная улыбка. В ней есть все: боль, предвкушение, азарт, тьма, тоска, предназначение, порок, предвидение… Но он отворачивается, а его бедра на редкость вызывающе трутся о мои. Меня же откровенно бесит это самопожертвование.
Вгрызаюсь в его шею, - до медно-соленого привкуса на губах, и вхожу резко, не заботясь о чужом комфорте.
На лице Тсузуки все та же улыбка, когда его лохматая голова мечется по подушке. Я не знаю, чего больше - боли или удовольствия в его рваных всхлипах. Мне кажется, что я ничего о нем не знаю.
Я воспринимаю из происходящего лишь отдельные кадры.
Искусанные в кровь губы.
Выгнувшаяся шея.
Темно-шоколадные пряди волос, прилипшие к вискам.
Подающиеся вверх худые бедра.
Вцепившиеся в шелк пальцы.
Он впивается, неестественно вывернув шею, в ткань зубами, когда его тело сводит последняя, болезненно-сладкая судорога.
Меня настигает оргазм вслед за ним.
Тсузуки откатывается и переводит дыхание. Мне хочется думать, что я знаю почему - там всего лишь чуть прохладней простыни, и не стремлюсь его обнять. Мне хочется думать, что он всего лишь немного устал играть.
Мне хочется думать, что это я устал играть. Мне хочется спать… Мне хочется….
Я открываю глаза и понимаю, что проснулся оттого, что Тсузуки нет рядом.
Он стоит около окна - лунный свет течет по телу, делая его похожим на античную статую. Прислонился лбом к стеклу и дышит так, чтобы оно запотевало. Тонкие пальцы торопливо пишут на нем.
Мне плохо видно со своего места, но надпись можно угадать и по движениям.
Не люблю…
Слова постепенно исчезают, и дыхание опять оседает на прозрачной поверхности.
Не люблю…
Снова и снова.
В постели я просыпаюсь один. Мураки нет дома - это чувствуется. Немного тоскливо, но в этом сложно признаться даже себе. Иду в ванную. В зеркале - бледное лицо с кругами под глазами и неестественно яркими губами. Еще двое суток. Слишком много и слишком мало. Болит голова.
Слышу, как открывается входная дверь. Он вернулся. Иду, чтобы увидеть свою версию Люцифера. Свою? Не льсти себе, шинигами…
Голоса в гостиной. Я застываю у двери.
- Новый мальчик, Мураки? - незнакомый голос. - И, кажется, тот самый бог смерти, не так ли?
Внутри холодеет. Кто еще знает о существовании шинигами? Ответ Мураки подтверждает промелькнувшую в голове догадку.
- Не знал, что тебя интересует моя личная жизнь, Мибу, - я знаю, что на его губах холодная улыбка.
- Не меня, - хмуро. - Он достаточно красив, чтобы привлекать внимание.
- Да, вполне мил, - опять легкая улыбка, я будто чувствую это кожей, под которой застывает лед.
- Тебе виднее. Между прочим, с тобой хотела познакомиться Вирджиния Стоун. Она сегодня будет в Студии 54.
Вопросительное молчание.
- Несколько клиник по всему миру и исследовательская лаборатория в США. Полагаю, что девушка хочет заполучить тебя к себе, - несколько раздраженное пояснение. - Или шинигами повлиял на твой отъезд?
- У него есть два дня и только.
Я тихо отхожу. Боль ударяет в виски с новой силой, перед глазами все расплывается. Странно… я ведь не плачу. И даже не огорчен - ведь ни на что не надеялся. По крайней мере, пытался себя в этом убедить. Досадуя на свое тело, добредаю до кухни и без сил сползаю по косяку.
- Ушел, - тихо констатирую, поворачиваясь к Мибу лицом.
Он хмурится.
- Я не буду спрашивать, зачем тебе был нужен этот спектакль. Наверное, также не стоит говорить, что своего возлюбленного, - саркастическое ударение, - ты оскорбил, если не больше. Ты ведь знаешь, что утешить его могут попытаться и другие.
- Конечно. Но это не твои проблемы, Ори.
- В кои-то веки - да, и я откровенно рад этому.
Он уходит, а я рассеянно вожу рукой по спинке дивана, пытаясь уловить какое-то ускользающее ощущение. Что-то не так…
Внезапно я понимаю - что. На задворках сознания не чувствуется ставшее привычным «присутствие» Тсузуки.
Когда я вижу на пороге кухни неловко изогнувшееся тело, меня посещает ощущение де жавю. Которое усиливается, когда мне приходится подхватить на руки незадачливого бога смерти, чтобы перенести его в более подходящее место.
Тсузуки забавно морщится от запаха нашатыря. Открывает глаза, которые всего лишь секунду смотрят на меня спокойно, почти нежно. Потом они темнеют, становясь как вода притихшего на время омута. Он отворачивается, утыкаясь носом в подушку. Конечно, Тсузуки все услышал. И понял. По-своему.
А я даже не знаю, чего мне хочется больше.
Унести обратно в спальню, привязать его руки к изголовью и ласкать долго, бездумно, просто для того, чтобы чувствовать под пальцами, губами и телом это безупречное существо, которое будет тянуться навстречу прикосновениям, исступленно, в беспамятстве, в томных всхлипах рассказывая свои желания. Он может - так.
А можно - запустить пальцы в шелковистые пряди цвета горького шоколада и резко рвануть на себя. Он обернется. Провести губами по линии подбородка, полюбоваться на ошарашенное выражение лица и ударить по бледной щеке. Так, чтобы мотнулась в сторону голова, чтобы проявились слабые розоватые следы удара, чтобы он глянул исподлобья, сквозь занавесь волос, с обидой и недоумением. Улыбнуться.
Так могу - я.
Я просто сижу рядом и чувствую, как по комнате течет сила, втекая в моего шинигами. Он возвращается к прежнему состоянию, сам того не зная.
Меня трясет от захлестывающих чувств и стремлений.
После того, что я фактически подслушал, мне стоило бы играть оскорбленную невинность, держать дистанцию и хотя бы попытаться вернуться к той отрешенности, которую мне когда-то - время от времени, очень редко - удавалось удерживать. А хочется - бродить вслед за ним, тормошить, мешать и ласкаться, как обезумевший мартовский кот.
Но это не имеет смысла по одним и тем же причинам: все уже было, я уже все позволил и все закончится совсем скоро.
Я слоняюсь по квартире бесцельной молчаливой тенью. Такое чувство, как будто мне бессознательно хочется запомнить ее «на ощупь»: мои пальцы скользят по корешкам книг, по стеклу зеркал, по длинно-изящным ножкам бокалов, задумчиво подбрасывают персики, рассеяно кладут их на место, вздрагивая, как будто трогая очень горячую поверхность, касаются мягкого покрывала кровати.
Случайно - или нет, но я постоянно натыкаюсь на Мураки. В какой-то момент ему это надоедает. Он останавливает меня перед очередной попыткой улизнуть куда-то в сторону, обхватывает лицо ладонями и прикасается губами ко лбу. По телу, цепляясь колючками, пробегает неуверенная дрожь, а он уже отстранился и почти удивленно замечает: «Горячий»… Устраивает в обнимку с совершенно неприлично огромной чашкой горячего чая, завернув в плед, на диване в зале, где он работает. Мураки высокомерно оправдывается тем, что «не хочет, чтобы самый могущественный шинигами слег с неизвестно откуда проявившейся простудой». Меня же такое положение устраивает: можно смотреть на него. И ни о чем не думать. Ведь у меня температура, у меня болит голова. Ведь правда, можно?
Мне действительно нравится это карамельно-семейное молчание, когда я зарываюсь на диване глубже в теплую шерсть, а он с усмешкой иногда вскидывает на меня взгляд из-за ноутбука.
Но Мураки вытаскивает меня из уютного кокона, ставит перед аккуратно разложенной одеждой. Рядом мерцает серебристым экраном сотовый. В ответ на мой вопросительный взгляд доктор бросает:
- Тебе. В записной книге вбит мой номер, - и, уже на пороге. - Будь столь любезен, Тсузуки, поторопись.
Я не понимаю, зачем он мне, но спросить не успеваю.
Как я и предполагал, Тсузуки очень остро среагировал на услышанное. Мне не хочется об этом задумываться, как и о том, что происходящее осложняют его силы, так некстати решившие вернуться раньше срока. Впрочем, мне бы пора было запомнить, что с этим шинигами ничто никогда не сможет пройти точно по плану.
Мне тошно от взгляда его лихорадочных глаз, которые мученически терпеливо преследуют меня. Это нелепо, но кажется, будто это не мой Тсузуки, - он совсем готов сломаться. И таким мне не нужен. Нервно улыбаясь в ответ на мои взгляды, шинигами пятится спиной к бездне.
Я не люблю ночные клубы. Это всего лишь места, где люди могут скинуть свои проблемы, попытавшись убедить всех остальных в своей предпочтительности. Но игра, случайной мозаикой сложившийся сценарий диктует свои правила- и мы повинуемся.
Уже на входе, под бархатно мерцающим названием вырастает ничем не примечательный парень, с легким поклоном сообщающий, что Стоун-сан ждет меня. Несколько странный способ знакомства, но… Он уводит нас за одну из боковых дверей, по узкому коридору с искусственными цветами по углам, вдаль от бьющих в висках ритмов в отдельную комнату. Она, видимо, ориентирована на «специальных клиентов»: всего несколько человек, мягкое освещение, кресла, напитки и тихие разговоры.
Нас представляют невысокой хрупкой девушке с цепкими светлыми глазами.
Примерно на этом этапе Тсузуки дотягивается до моего уха.
- Мураки, разреши, я оставлю тебя? Не беспокойся, не убегу, а у тебя, похоже, важные деловые переговоры, - теплый, почти ласковый шепот, и мне на мгновение хочется забыть ту шахматную доску, которую сотворил для себя, и увести его с собой, забыв про больно томящие «шаг вперед - два назад» над топкой бездной…
В слабом свете я не могу разглядеть выражение его глаз. Они темные, обезличенные, будто торопливо задернутые шторой от постороннего взгляда.
Отпускаю его.
А дальше… дежурные разговоры на автопилоте. Ничего нового. Поневоле рассматриваю своего возможного работодателя.
Золотая молодежь. Хэлло, мы тоже можем и даже больше, чем вы. Умна. Но самонадеянна. Возможно, феминистка - естественно, в тех случаях, когда это нужно для дела и хорошо смотрится.
Я курю сигарета за сигаретой. И тут…
Она чуть склоняется ко мне с каким-то вопросом. Накатывает запах ее духов. Сладковатые, с примесью лимона и жимолости.
И по расстроенным нервам:
…затылок, послушные пряди волос, робко выступающий позвонок - и слабый запах мертвой сакуры…Тсузуки…
Пальцы непроизвольно сжимают подлокотники кресла.
Не хочу… да и не могу его потерять.
Откланиваюсь с обещанием вернуться.
Возвращаюсь в зал, чуть кривясь от оглушающей музыки. В ярких лазерных лучах, параноидально-непредсказуемых, неверных, нельзя различить лиц - они высвечиваются частями, бессистемно, непонятно. Я не знаю, как здесь можно найти того, кто тебе нужен.
Впрочем…Набираю его номер. Гудки. Никто не берет. Что ж…
Сосредоточиться на его внутреннем ощущении, прикрыть глаза, осторожно потянуть на себя образ с глубокими ясными глазами - он совсем нечеткий, плывет. Сила разрушает заклинание связи.
Слиться с ним, на мгновение увидеть происходящее его глазами…
Незнакомые мелькающие лица. Кто-то поит, не давая бокала в руки. Жидкость обжигает небо, стекает по губам… Смех. Выход из зала.
Невольно прикусываю губу: по телу разливается, поджигая нервные окончания жгугим перцем, ярость.
Мой. Он только мой. Он не должен от меня уйти, не должен меня забыть…
Разум отчаянно пытается взять все под свой контроль, пока я иду - не бегу, о нет, к увиденному месту. Неудачно. Хватаю Тсузуки за предплечье, разворачивая к себе. Пьяно-ошалевший, дерзкий, вызывающий - как перчатка, брошенная под ноги, неуловимо обольстительный, горячий взгляд с плавящимися в глубине острыми льдинками.
И я надеялся, что смогу от этого отказаться?!
- Развлекаешься? - теплый, прозрачный мед, стекающий, обнажающий холодную матовую сталь.
- Ты же позволил, - улыбка на грани оскала, он смотрит на меня, чуть откинув голову.
- Ты пьян, - почти с отвращением.
- Еще нет, - меня почти захлестывает его демоническая сущность, радостно, вольно пенящаяся… Как нелюбимое им шампанское…
- Может, нам стоит кое-что обсудить? - кривлюсь в душе от затертой фразы.
По его лицу будто пробегает тень: все эмоции моментально блекнут.
- Что, Мураки? Во сколько мне завтра собирать вещи? - почти трезвый, почти спокойный голос; он пытается вырвать свою руку из моего захвата.
Я, улыбнувшись, тащу его подальше от шума, куда-нибудь отсюда, без разницы… Краем глаза замечаю, что кто-то из той случайной компании следует за нами.
Первая попавшаяся комната, к счастью, оказывается пустой. Удачно также, что она не является «номером на ночь». Выпускаю плечо Тсузуки, он тут же молча отодвигается от меня на более-менее безопасное расстояние.
- Эй, парни, вы что?..
Тсузуки, не глядя, машет рукой в сторону двери, и та послушно захлопывается прямо перед ошарашенным полупьяным лицом.
Я пытаюсь «услышать», что он чувствует, но улавливаю лишь пустоту, пестрящую помехами, как звук старой пластинки.
Тсузуки смотрит на меня. Прямо, просто, быстро потемневшими глазами, в глубине которых уже не увидишь ни радости, ни гнева, ни страсти.
- Оказывается, тебя не следует оставлять одного, - холодно.
- Извини, если помешал твоему времяпровождению. Наверно, тебе не следует так обо мне заботиться, ведь опекунство заканчивается уже завтра.
- Заботится? - я мягко улыбаюсь, начиная злиться. - Это совсем не забота, а если и она, то не о тебе. Я не хотел завтра вытаскивать бога смерти из постели этих мальчиков.
По комнате прокатывается волна жара - шинигами вспылил.
- Тебе не все ли равно, где я завтра окажусь! - рывком к двери.
Я успеваю встать на его пути.
- Пусти.
. Желаю много вдохновения и идей! 
Последний фанфик по Наруто - прелесть 
. Ещё хочу такого!!! 
! Фанфик по Наруто. Саске/Наруто 
Тапками сильно не кидать 
, критиковать в меру 
, я ж всё-таки чувствительный человек 
! 
Вобщем вот он 
(боюсь) : 
